Биография Довлатов С.
ДОВЛАТОВ, СЕРГЕЙ ДОНАТОВИЧ (наст. фамилия – Мечик) (1941–1990), родился 3
сентября 1941 в Уфе – известный прозаик, журналист, яркий представитель третьей
волны русской эмиграции, один из наиболее читаемых современных русских писателей
во всем мире. С 1944 жил в Ленинграде. Был отчислен со второго курса
Ленинградского университета. Оказавшись в армии, служил охранником в лагерях
Коми АССР. После возвращения из армии работал корреспондентом в многотиражной
газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям», затем
выехал в Эстонию, где сотрудничал в газетах «Советская Эстония», «Вечерний
Таллинн». Писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда». Произведения
Довлатова-прозаика не издавались в СССР. В 1978 эмигрировал в Вену, затем
переехал в США. Стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый
американец», тираж которой достигал 11 тысяч экземпляров, с 1980 по 1982 был ее
главным редактором. В Америке проза Довлатова получила широкое признание,
публиковалась в известнейших американских газетах и журналах. Он стал вторым
после В.Набокова русским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер». Через
пять дней после смерти Довлатова в России была сдана в набор его книга
Заповедник, ставшая первым значительным произведения писателя, изданным на
родине. Основные произведения Довлатова: Зона (1964–1982), Невидимая книга
(1978), Соло на ундервуде: Записные книжки (1980), Компромисс (1981), Заповедник
(1983), Наши (1983), Марш одиноких (1985), Ремесло (1985), Чемодан (1986),
Иностранка (1986), Не только Бродский (1988).
В основе всех произведений
Довлатова – факты и события из биографии писателя. Зона – записки лагерного
надзирателя, которым Довлатов служил в армии. Компромисс – история эстонского
периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. Заповедник –
претворенный в горькое и ироничное повествование опыт работы экскурсоводом в
Пушкинских Горах. Наши – семейный эпос Довлатовых. Чемодан – книга о вывезенном
за границу житейском скарбе, воспоминания о ленинградской юности. Ремесло –
заметки «литературного неудачника». Однако книги Довлатова не документальны,
созданный в них жанр писатель называл «псевдодокументалистикой». Цель Довлатова
не документальность, а «ощущение реальности», узнаваемости описанных ситуаций в
творчески созданном выразительном «документе». В своих новеллах Довлатов точно
передает стиль жизни и мироощущение поколения 60-х годов, атмосферу богемных
собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской
действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке.
Свою позицию в
литературе Довлатов определял как позицию рассказчика, избегая называть себя
писателем: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как
должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди». Становясь
рассказчиком, Довлатов порывает с обиходной традицией, уклоняется от решения
нравственно-этических задач, обязательных для русского литератора. В одном из
своих интервью он говорит: «Подобно философии, русская литература брала на себя
интеллектуальную трактовку окружающего мира… И, подобно религии, она брала на
себя духовное, нравственное воспитание народа. Мне же всегда в литературе
импонировало то, что является непосредственно литературой, т.е. некоторое
количество текста, который повергает нас либо в печаль, либо вызывает ощущение
радости». Попытка навязать слову идейную функцию, по Довлатову, оборачивается
тем, что «слова громоздятся неосязаемые, как тень от пустой бутылки». Для автора
драгоценен сам процесс рассказывания – удовольствие от «некоторого количества
текста». Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской
литературе русской, Фолкнера и Хемингуэя – Достоевскому и Толстому. Опираясь на
традицию американской литературы, Довлатов объединял свои новеллы в циклы, в
которых каждая отдельно взятая история, включаясь в целое, оставалась
самостоятельной. Циклы могли дополняться, видоизменяться, расширяться,
приобретать новые оттенки.
Нравственный смысл своих произведений
Довлатов видел в восстановлении нормы. «Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение
нормы. Одним из серьезных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение
надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным
явлением», – говорил Довлатов в интервью американскому исследователю русской
литературы Джону Глэду. «Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие
становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда», – писал он в Заповеднике.
Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов
касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей
действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального,
естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных
крайностей, противоречий к однозначной простоте. «Моя сознательная жизнь была
дорогой к вершинам банальности, – пишет он в Зоне. – Ценой огромных жертв я
понял то, что мне внушали с детства. Тысячу раз я слышал: главное в браке –
общность духовных интересов. Тысячу раз отвечал: путь к добродетели лежит через
уродство. Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне банальность.
Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму».
Стремлением «восстановить
норму» порожден стиль и язык Довлатова. Довлатов – писатель-минималист, мастер
сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю
Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная
интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных
диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями.
Довлатов любил повторять: «Сложное в литературе доступнее простого». В Зоне,
Заповеднике, Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание.
Ясность, простота довлатовского высказывания – плод громадного мастерства,
тщательной словесной выделки. Кропотливая работа Довлатова над каждой, на первый
взгляд банальной, фразой позволила эссеистам и критикам П.Вайлю и А.Генису
назвать его «трубадуром отточенной банальности».
Позиция рассказчика
вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов
избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим
поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный,
злодей и праведник уравнены в правах. Зло в художественной системе писателя
порождено общим трагическим течением жизни, ходом вещей: «Зло определяется
конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности.
Неудачным стечением обстоятельств. И даже – плохим эстетическим вкусом» (Зона).
Главная эмоция рассказчика – снисходительность: «По отношению к друзьям мною
владели сарказм, любовь и жалость. Но в первую очередь – любовь», – пишет он в
Ремесле.
В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное,
трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам
литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова – «рассказать, как
странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь».
В первой
книге – сборнике рассказов Зона – Довлатов разворачивал впечатляющую картину
мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. «Мир, в который я попал, был
ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица
татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая». Зона – записки
тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с
лагерной темой, изображая «не зону и зеков, а жизнь и людей». Зона писалась
тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и
Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна
эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на
воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на
выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона – модель
мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве
усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни
в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель –
такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям
«каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие
ада» Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: «По обе стороны запретки
расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке.
Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения…
Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился
на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». В другой книге
Довлатова – Заповедник – всевозрастающий абсурд подчеркнут символической
многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой
Алиханов приезжает на заработки, – клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник
человеческих нравов, изолированная от остального мира «зона культурных людей»,
Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала.
Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся
получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов – это и
бывший надзиратель из Зоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и –
в более широком смысле – всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала
в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской
осени Пушкина: вокруг «минное поле жизни», впереди – ответственное решение,
нелады с властями, опала, семейные горести. Уравнивая в правах Пушкина и
Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской
поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации – хранители пушкинского культа
глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское
«невмешательство в нравственность», стремление не преодолевать, а осваивать
жизнь. Пушкин в восприятии Довлатова – «гениальный маленький человек», который
«высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину
заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц». Пафос пушкинского
творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: «Не монархист, не
заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением, сочувствовал движению
жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность
и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…». В сборнике
Компромисс, написанном об эстонском, журналистском периоде своей жизни, Довлатов
– герой и автор – выбирает между лживым, но оптимистичным взглядом на мир и
подлинной жизнью с ее абсурдом и ущербом. Приукрашенные журналистские материалы
Довлатова не имеют ничего общего с действительностью, изображенной в
комментариях к ним. Довлатов уводит читателя за кулисы, показывая, что
скрывается за внешним благополучием газетных репортажей, обманчивым фасадом. В
Иностранке Довлатов начинает выступать как летописец эмиграции, изображая
эмигрантское существование в ироническом ключе. 108 - я улица Квинса,
изображенная в Иностранке, – галерея непроизвольных шаржей на русских
эмигрантов. Ленинградской молодости писателя посвящен сборник Чемодан – история
человека, не состоявшегося ни в одной профессии. Каждый рассказ в сборнике
Чемодан – о важном жизненном событии, непростых обстоятельствах. Но во всех этих
серьезных, а подчас и драматичных, ситуациях автор «собирает чемодан», который
становится олицетворением его эмигрантской, кочевой жизни. В Чемодане вновь
проявляет себя довлатовский отказ от глобализма: человеку дорога лишь та
житейская мелочь, которую он способен «носить с собой». Умер Сергей Довлатов 24
августа 1990 в Нью-Йорке. В творчестве Довлатова – редкое, не характерное для
русской словесности соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных
инвектив, выводов. В русской литературе ХХ века рассказы и повести писателя
продолжают традицию изображения «маленького человека». Сегодня проза Довлатова
переведена на основные европейские и японский языки.
|
| Статистика | 
Онлайн всего: 3 Гостей: 3 Пользователей: 0 |
| Terra Elegance |  |
|
